Путь - Страница 8

— Разве ты не видишь, что она одна? ОДНА против всех?..

Наверное, это и называется — покраснеть до корней волос. Я почувствовал, что лицо у меня горит, угрожая поджечь все близлежащее. Старикашка был прав. Прав, как всегда. Маленькая Чита стояла возле этого паршивого телевизора, одна против всех нас — ржущих и потешающихся. Даже Уолф, наш умница и главный мыслитель — и тот улыбался! Доверчивые глаза Читы продолжали взирать на экран. Пылающий, как костер из сухих поленьев, я подошел к ней и взял за остренький локоток.

— Они же дурят тебя, а ты веришь!

И случилось то, чего я никак не ожидал. Что-то она прочувствовала и поняла. Да, да, именно так! Нахальный Мэлловановский отпрыск, существо, рожденное, чтобы воровать, щипаться и царапаться, внезапно спрятал свои огромные глазищи в пару детских ладошек и, о, Боже! — по щекам его быстро и обильно потекли обиженные капельки. Никакого завывания, что было бы, конечно, лучше! — только короткие приглушенные всхлипы. Уж не знаю почему, но плач этот не по-детски разъярил меня. Шагнув к телевизору, я толчком плеча спихнул его с узенькой деревянной подставки. Тяжелый светящийся ящичек полетел на пол и со звоном рассыпался на отдельные части. Смех в салоне оборвался, и даже Чита, перестав плакать, взглянула на меня с испугом.

7

С этого дурацкого телевизора все в общем-то и началось. Правда, Уолф придерживался иного мнения. Он считал, что все случившееся произошло бы так или иначе. Возможно, поводом была бы не Чита, а что-то другое, но это что-то обязательно бы нашлось. Вопреки пословице — теснота отнюдь не сближала. Накапливающееся раздражение должно было рано или поздно найти выход, вырваться из раскаленных душ, как вырываются яды из отравленного желудка. Кстати сказать, в разговорах с Уолфом мы перестали прибегать к тарабарщине, называя вещи своими именами, не стесняясь присутствующих. Частенько в наших беседах участвовал теперь и Лис. Вероятно, без его ребят нам пришлось бы туго. Они стали нашей главной опорой. Странности всех войн!.. Они еще больше старят пожилых, но взбадривают молодость. Дядюшка Пин, тетя Двина, другие им подобные были совершенно подавлены происходящим. Однако, Уолф, Лис и все их одногодки горели боевым задором, находя нынешнюю жизнь куда менее нудной и утомительной.

В сущности салон распался на два враждующих лагеря. Две половинки огромной машины катили себе мимо лесов и болот. Пара колес принадлежала им, пара колес — нам. Нашелся у них и свой предводитель, бывший житель «камышового» поселка, обладатель злополучного телевизора. На нас он был особенно зол и в корне пресекал малейшие попытки переговоров. От ребят Лиса он заработал шрам, что, конечно же, не увеличило его дружелюбия. Злость всегда возглавляет смуту. Примерно то же происходило и на нашей «половине». Штаб образовали Уолф, Лис и я. После той драки, когда меня рвали из рук в руки, как главного виновника событий, Уолф стал говорить чуть в нос. Сломанная надкостница огрубила его черты, придав лицу недоверчиво-угрожающее выражение. Лис же оказался прирожденным воином. Мир и всеобщее спокойствие навевали на него откровенную скуку. Таким образом все мы бредили жесткими планами отмщения, скорейшей очистки автобуса от «камышовой швали и шелупени». О старой дружбе никто не вспоминал. Отточенным ножом взрыв страстей располовинил население машины, как бунтующий от спелости арбуз. И впервые мы увидели себя в самом неприглядном свете: мы были почерневшими от злости косточками, зависшими в багровом тумане.

Ненавистные «камышовщики» обосновались в передней части автобуса, мы же шушукались на своей половине. Ни одна из группировок не пыталась нарушить негласной границы, что, впрочем, при нашей тесноте было бы затруднительно выполнить. Между прочим, был среди нас и такой чудак, что вознамерился соблюдать нейтралитет. Он старался выказывать одинаковое уважение обеим сторонам, каждому члену группировки в отдельности. Смешно, но даже ко мне он обращался на «вы». Ходил по салону «впригиб и вприщур», беспрестанно извинялся и, пробираясь меж чужих спин, не расставался с широкой неестественной улыбкой. Он долго и пространно беседовал с Уолфом, с тетушкой Двиной и дядей Пином, но мне кажется, понимали его с трудом. Такая уже это была выдающаяся речь. Озабоченный любитель нейтралитета не хотел драк, не хотел крови. В то же время нам он отдавал явное предпочтение, и, «мужики сиволапые» по его словам несомненно переборщили. В конце концов, расстроенный собственными проникновенными словами, он отходил в сторонку, к «сиволапым мужикам», и по-моему, говорил то же самое про нас. Как бы то ни было, обе половины были настроены весьма решительно. Множественные перепутанные минусы замкнутого пространства слились в один общий — расположившийся в двух шагах по ту сторону, и эта упрощенная ясность не позволяла людям остыть. Засыпая, мы оставляли часовых, просыпаясь, первым делом настороженно осматривались. Каким напряжением пропитался воздух! Отчего мы не брезговали им дышать?..

Ночью, когда я случайно открывал глаза и пытался прислушиваться, все менялось. Сладкой музыкой в меня вливалось шебуршание дождя, и прошлое начинало клубиться радужным многоцветьем. Его не в состоянии были перебить ни бормотание людей, ни надсадный рокот мотора. Легкими ручейками дождь стекал по призрачным склонам моего миража, шлифуя его грани, падая на пол, наигрывал марш крохотных барабанов. До меня долетали бурлящие вздохи морских волн, и зажигалось над головой звездное небо Лагуны. Иногда видение было столь ярким, что, не выдерживая ностальгических мук, я и впрямь поднимал голову. Обманчивость полуснов! Только что я сжимал в пальцах пригоршню теплого песка, и вот в них уже ничего нет. Ни единой песчинки. Все рушилось от одного неосторожного движения. В полумраке я с отчетливой ясностью видел нашу «заставу». Напротив нее, сразу за линией условной границы, клевал носом на перевернутой корзине караульный «сиволапых». И мы, и они охраняли сны группировок.